В списке исполнителей ролей ее нет. Офелия — Бороздина, королева — Микульская. «При чем Райчева?» — недоумевала публика. А бенефициант во фраке, на лучшем извозчике,
носится по домам меценатов, «делает визиты» по лучшим магазинам, трактирам, клубам и всучивает билеты, отвечая на все вопросы только одним...
Неточные совпадения
За несколько дней до праздника весь малиновецкий
дом приходил в волнение. Мыли полы, обметали стены, чистили медные приборы на дверях и окнах, переменяли шторы и проч. Потоки грязи лились
по комнатам и коридорам; целые вороха паутины и жирных оскребков выносились на девичье крыльцо. В воздухе
носился запах прокислых помоев. Словом сказать, вся нечистота, какая таилась под спудом в течение девяти месяцев (с последнего Светлого праздника, когда происходила такая же чистка), выступала наружу.
А над
домом по-прежнему
носились тучи голубей, потому что и Красовский и его сыновья были такими же любителями, как и Шустровы, и у них под крышей также была выстроена голубятня. «Голубятня» — так звали трактир, и никто его под другим именем не знал, хотя официально он так не назывался, и в печати появилось это название только один раз, в московских газетах в 1905 году, в заметке под заглавием: «Арест революционеров в “Голубятне"».
Такие слухи упорно
носились по Москве. Прохожие
по ночам слышали раздававшиеся в
доме вой, грохот ржавого железа, а иногда на улицу вылетали из
дома кирпичи, а сквозь разбитые окна многие видели белое привидение.
Вспоминая рассказы Натальи Савишны о том, что душа усопшего до сорока дней не оставляет
дома, я мысленно после смерти
ношусь невидимкой
по всем комнатам бабушкиного
дома и подслушиваю искренние слезы Любочки, сожаления бабушки и разговор папа с Августом Антонычем.
Всех этих подробностей косая дама почти не слушала, и в ее воображении
носился образ Валерьяна, и особенно ей в настоящие минуты живо представлялось, как она, дошедшая до физиологического отвращения к своему постоянно пьяному мужу, обманув его всевозможными способами, ускакала в Москву к Ченцову, бывшему тогда еще студентом, приехала к нему в номер и поселилась с ним в самом верхнем этаже тогдашнего
дома Глазунова, где целые вечера, опершись грудью на горячую руку Валерьяна, она глядела в окна, причем он, взглядывая
по временам то на нее, то на небо, произносил...
Свистя и взвизгивая,
носился по городу ветер, раздувал шум и, охлаждая сбитых в толпу возбужденных людей, вытеснял их с улицы в
дома и трактиры.
На улице — тихо и темно.
По небу быстро летели обрывки туч,
по мостовой и стенам
домов ползли густые тени. Воздух был влажен, душен, пахло свежим листом, прелой землёй и тяжёлым запахом города. Пролетая над садами, ветер шелестел листвой деревьев — тихий и мягкий шёпот
носился в воздухе. Улица была узка, пустынна и подавлена этой задумчивой тишиной, а глухой грохот пролётки, раздававшийся вдали, звучал оскорбительно-нахально.
По чистому, глубоко синему небу плыли белые облака. Над сжатыми полями большими стаями
носились грачи и особенно громко, не по-летнему, кричали. Пролетка взъехала на гору. Вдали, на конце равнины, среди густого сада серел неуклюжий фасад изворовского
дома с зеленовато-рыжею, заржавевшею крышею. С странным чувством, как на что-то новое, Токарев смотрел на него.
И Лыжин мысленно
носился по московским улицам, заходил в знакомые
дома, виделся с родными, товарищами, и сердце у него сладко сжималось при мысли, что ему теперь двадцать шесть лет и что если он вырвется отсюда и попадет в Москву через пять или десять лет, то и тогда еще будет не поздно, и останется еще впереди целая жизнь.
Когда я закрывал глаза, мне казалось, что моя кровать
носилась по всему пустому
дому и играла в чехарду с духами.
Слухи эти,
носясь по Москве, между дворовыми людьми, конечно, достигали и ушей их господ, которые усердно распространяли их в обществе, тем с большим удовольствием, что молодые Салтыковы не держали открытого
дома, а напротив, отшатнулись от общества с первых же месяцев их брачной жизни.